Слово и дело - Страница 113

113

Сам-то хозяин — купец, да жена у него — дворянка. Потому-то он крепостных своих на жену писал. Жил Филатьев богато: дом высокий, амбары вокруг, в саду вишенье и сморода. А на привязи — для забавы — медведя лютого содержал. Детей Филатьевы не имели.

И вот однажды, разговоров дворянских послушав, вызвал хозяин к себе на половину конюха — Потапа Сурядова. Парень вымахал под самый потолок. Лицом бел и румян. Тоже был на жену-дворянку в “крепость” записан. И сказал конюху Филатьев так:

— Слушай! Я тебе свои мысли выскажу.., о розгодрании и протчем нужном товаре. Перьво-наперьво, сначалу установи точно день, когда драть надобно. Скажем, провинился в доме кто-либо в понеделок, а день наказанный ты ко среде исправно готовь.

— Ладно, — поклонился ему Сурядов, парень тихий.

— Постой, — продолжал Филатьев. — Еще не все сказал. Дело — за розгой… Избери! Чтобы гибка была и певуча в полете. И клади ее в рассол. И пусть мается в соли. И так-то пройдет вторный день…

— Ладно, — потупился Потап.

— Ну а коли близок час, тогда ты розгу тую из рассола выньми и суй ее… Куда совать — ведаешь ли?

— На что мне? — ответил Сурядов.

— А ты суй ее в хлебное тесто. В самую опару. И.., в печь! Понял? И там-то она, в опаре, дойдет… Теперича можно сечь исправно.

— Ладно…

— Заладил ты свое: ладно да ладно… Я для науки все: отныне, слышь-ка, людишек моих сечь ты будешь. А чтобы сечь умел, я тебя во субботу на урок пошлю. К самому прынцу Людвигу Петровичу Гессен-Гомбургскому, прынц сей всех гениусов превзошел. Саморучно челядь свою посекает. Да столь крепко и знающе, что лучше и не придумаешь… Прынц школу посеканскую на Москве открыл!

В субботу с запиской от барыни был отправлен Сурядов на двор к принцу Гессен-Гомбургскому и все видел. Принц сам сек. Насмерть. Урок тот был бесплатный — просто принц хотел услужить госпоже Филатьевой. Спасибо принцу, — Потап все хорошо запомнил,..

Прислали как раз в дворню на Москву недоросля крестьянского Ивана, по отцу — Осипова. Ну, дело бестимое, все колотушки ему и достались. Для навыку! А жрать дворне плохо давали у Филатьевых. От голодухи или еще от ;чего, только Ванька согрешил противу Христовой заповеди. Что бы вы думали? Забрался в погреб, стервец, там его и застукали, когда он грибки из кадушки лопал. Груздочки! Дело ясное: драть Ваньку, чтобы себя не забывал. И был зван Потап Сурядов с розгами…

Вошел Сурядов, как ведено. Лежал перед ним на лавке недоросль. Без рубахи. И от страха спиной вздрагивал.

— Ну, милок, — сказал Филатьев, при сем присутствуя, — введи Ваньку в самую натуральную диспозицию… Посеканции учини, значит!

— А ведь я силы бычьей, силы непомерной, — ответил Сурядов барину. — И коль ударю, знать, до кости пробью мясо… Рассуди сам. Не стану я палачествовать, не!

— Ладно, — вроде не обиделся Филатьев и захихикал… Ванька сын Осипов с лавки вскочил и убежал. Он в дворницкой возле бабушки Агафьи, слепой вещуньи, обретался. Хорошо там тараканы шуршали, клонило в сон от напевов бабушки:

Не ходи, мой сын, во царев кабак,

Ты не пей, мой сын, зелена вина,

Не водись, мой сын, со ярыгами -

Со кабацкими…

Потерять тебе буйну голову!

Под ночь Ванька на двор по нужде выскочил и все-все видел.

Вошли солдаты, с лавки оторвали Потапа Сурядова и, ноги в цепи замкнув, а руки — в путы, увели конюха прочь со двора.

Ванька влетел обратно в дворницкую и — к бабушке:

— Баушка, баушка! Гляди-кось, куда Потапа нашева уволокли?

— Видать, в солдаты, — задумалась бабушка Агафья. — Давно войны не было. Знать, скоро учнется. Барабанчики-то — бах-бах! Ружьеца-то — стрель-стрель! Во страх-то где… И про солдат я тебе, сынок родима-ай, тоже песни знаю… Вот послушь-ка меня, старую:

Расхороша наша барыня,

Что Арина-то Ивановна:

Разорила она село теплое Плаутино -

Раздала всех мужиков во солдатушки…

Забился Ванька в уголок на печи. Слушал и помалкивал. А когда дом весь уснул, он снова в погреб проник. Пил меды, ел груздочки.

С тех пор и повелось: стал он легок на руку — все брал!

*******

Вот слова — первые, которые запомнил Потап Сурядов:

— Коли кто сбежит — сыщем, поймаем, кнутом душу выбьем, уши отрежем и отправим в Пернов или в Рогервик на каторжные работы до скончания веку… Где лекарь? Пущай смотрит.

С подворья Феофана Прокоповича пришел лекарь Георг Стеллер. Он по-русски мало что понимал, за него фельдшеры работали. Он больше писал… Раздели всех догола. И тряпье забрали. Стыдно было Потапу голым стоять, да что поделаешь? А рядом — парень, тоже голый и морда лакейская, гладкобритая.

— Золотого нет? — спрашивает.

— Откеда? — удивился Потап. — И во сне не видывал.

— А у меня.., во, гляди! — Распахнул пасть, а там золотой так и сверкает. — Во как надо…

Тут золоторотого к столу вызвали. Он перед фельдшером пасть раскрыл, а там золотой, и фельдшеры сразу руками махать стали:

— Куда его нам такого, всего хворого! Зубов не хватает и тонкокост… Ну-кась, — говорили, — харкни нам в руку. Небось и мокрота твоя худа больно… Плюй смелее, болезный!

Парень харкнул лекарям в руку золотым червончиком, и его тут же отпустили, яко негодного к службе царской. Вот и Потапа очередь подошла, с робостью к столу приблизился…

— Око! — называл от стола Стеллер, и стали Потапу глаза выворачивать, белки разглядывая. — Годен! — кричали.

— Кости! — говорил Стеллер, и Потапу ноги и руки прощупали: нет ли переломов и вывихов. — Годен!

По спине потом хлопнули, за дверь выставили: хорош солдат будет. Дали мундирчик ношеный и поставили для начала капусту для полка рубить. Рубил — день, рубил — два, даже руки отвисли. Сказали — хватит! Тут подошел к Потапу дряхлый старик, капрал Каратыгин, и разговорился душевно.

113