Слово и дело - Страница 227

227

Левенвольде дал ей пощечину — она забилась в рыданиях.

— Тот перстень больше не получишь. Смотри сюда…

Он раскрыл шкатулку и выбрал из нее старинный перстень в древнем серебре, и был в нем камень — черный, как кусок угля.

— Теперь носи вот этот. И помни: в цвете он не меняется. Заклинаю всеми святыми — будь осторожна, Наталья, этот яд опаснее всех других. От него человек умирает в страшной тоске. А русские вельможи, поверь, будут тебе лишь благодарны. Остерманша позеленеет от зависти, когда увидит твои бриллианты.

Лопухина примерила черный перстень на свой палец.

— Ты не сказал мне главного — кто этот человек?

— Он очень вредный. Его боятся все. Со своими проектами он забирается даже в наши дела — дела Курляндии, чего простить ему нельзя… Черкасский-князь будет тебе особенно благодарен!

— А-а-а, — догадалась Лопухина, — так это обер…

Рейнгольд захлопнул ей рот.

— Не надо говорить, — сказал он ей. — Будь счастлива, дитя. И, что ни делаешь, все делай с улыбкою очаровательной. Кто же поверит, что ты, Венера русская, способна яд просыпать в бокал соседу? Никто и никогда… И даже я, любовник твой, не верю в это… О, как ты хороша! О, как прекрасна ты!

Был холодный и ясный день. Анисим Александрович Мас-лов проснулся дома, на своей постели. Вчера было много пито у Платона Мусина-Пушкина, человека приветного, старобоярского. За окном белело свежо и утешно — ночью выпал первый снежок. Еще с детства Маслов любил эти дни, когда первые снежинки робко сеются на землю. И всегда радовался этим дням. А сегодня снег испугал его.

Он приподнялся, и волосы его… остались на подушке.

— Дуняшка, — позвал он жену, хватаясь за лицо (и брови отпали сама по себе). — Проснись, женка… Кажется, не мытьем, так катаньем, а меня добили. И даже не больно! — удивился он. — Но отчего такая тоска? Боже, какая страшная тоска… Ой, как скушното мне! — вдруг дико заорал Маслов…

Навзрыд рыдала у постели жена — верная, умная:

— Горе-то, горе… Сказывала я тебе — отступись!

Маслов ладонью сгреб с подушек на пол свои волосы:

— А вот и не отступился… Выстоял! Ой, как скуплю мне…

Потом день померк, и глаза обер-прокурора лопнули, стекая по щекам его гнилою слизью. Боли не было. Но яд был страшен, разлагая человека заживо.

Язык распух — вылез изо рта. Желтыми прокуренными зубами Маслов стиснул его.

Говорить он перестал.

Вскоре он умер, а граф Бирен переслал его семье заботливое, сочувственное письмо. По первопутку, по снежку приятному, повезли Маслова на санках в сторону кладбища… Ох, как обрадовались его смерти в Кабинете — князь Черкасский даже возликовал.

— Никого! — говорил Остерману. — Никого более на пост оберпрокурорский не назначать. Хватит уже крикунов плодить…

Бессовестная Лопухина вскоре явилась при дворе с таким убранством на шее, что все ахнули от сияния алмазов. Но тут к ней подошла, от гнева трясясь, княжна Варька Черкасская и стала рвать колье с красавицы продажной.

— Отдай! — кричала фрейлина статс-даме. — Отдай, воровка… Это мое… это из моего приданого!

Лопухина отбрасывала от себя руки княжны:

— Врешь, толстомяс ина… отпусти! Мне подарили…

— Кто смел дарить из сундуков моих?

Таясь за спинами лакеев, уползал черепахой князь Черкасский.

— Я знаю, за какие дела тебя бриллиантами украшают… Я все знаю! — орала Варька и лезла в лицо Лопухиной, чтобы оцарапать ее побольнее, чтобы красоту эту мраморную повредить.

Статс-дама с фрейлиной постыдно разодрались, как бабы чухонские на базаре.

А были здесь и дипломаты иностранные, которые все примечали. Виновных с бранью выгнали из дворца. Велели дома тихо сидеть. Долгий путь проделали эти бриллианты, пока от сундуков Варькиных добрались до шеи Лопухиной, но об этом знали лишь самые высокие персоны в империи…

А где похоронили Маслова, того до сих пор никто не ведает.

Поле осталось ровное — будто и не жил никогда человек.

Глава 13

Маслов умер как раз в те дни, когда в морях Европы затихал небывалый шторм. Страшная буря пронеслась в морях Северных, она захлестнула зеленую Бретань, долго трясла меловые утесы Англии.

Шторм затихал… Некий издатель шел по берегу моря, когда увидел, что волны прибивают к берегу сундук. Издатель вытащил его из воды, разбил ржавые замки. А внутри сундука лежала рукопись — «Letters Moscovites» («Московские письма»). И вскоре Париж выпустил в свет книгу с предуведомлением от издателя, что автор книги, очевидно, погиб в море нынешней осенью. Все понимали: буря была, корабли гибли, сундуки на берег выкидывало. Но никто не находил в сундуках никаких рукописей. Это обычная уловка издателя, дабы оставить автора в неизвестности.

Автор где-то здесь, он среди нас… О нем известно лишь, что он итальянец.

Масон высоких степеней. Он был арестован в Казани на пути в Сибирь, когда ехал с русскими учеными в экспедиции Витуса Беринга на Камчатку… «Вы, мадам, уже читали?»

Осенью все знатные англичане поспешают в графство Со-мерсет, чтобы там, на теплых водах Бата, пережить слякотную зиму. Бат — это Версаль на британский манер. Возле купальных терм, строенных еще холеными римлянами, отец короля Лира создал уютный уголок. По преданью, в этих водах Баддуин излечил себя от проказы, и памятник прокаженному королю теперь глядится с высоты в бессейны — весь в язвах, страшный… Какой заразы не подцепишь в этих батских ямах! Любовь, о всемогущая! Она цветет и здесь — в воде бассейнов под взглядом королей давно усопших…

В эту осень князь Антиох Кантемир тоже отбыл из Лондона на воды Бата. Посол был болен, а дух его сатир угас вдали от России. Теперь он лишь приглаживал пороки людские. И восхвалял князь нищету, печаль, смирение. Персон вельможных Кантемир уже не беспокоил острием пера своего. Паче того, сидя в Лондоне, князь Антиох даже переделывал сатиры, писанные в юности, чтобы убрать из них любой намек на личность. И муза поэта — вдали от родины — бессильно сложила ощипанные крылья.

227