Слово и дело - Страница 41

К оглавлению

— Это безбожник Корф! — испугался Бирен. — Что ему надо?

Левенвольде нащупал в потемках руку Анны — влажную:

— Это я пригласил барона Корфа в Вирцау…

— Зачем ты это сделал, Густав? — прошипела Анна.

— Не обессудьте, ваше величество, но Корф.., умен.

И никто лучше Корфа не сможет наладить отношения с Остерманом…

— Альбрехт, — позвала Анна Корфа, — я еду на Москву! Поздравь меня: я стала русской императрицей…

В темноте Корф споткнулся, упал, что-то загремело.

— Черт побери! Зажгите хоть одну свечу — я не вижу новое величество мира нашего…

Прямо из замка, не заезжая в Прекульн, барон Альбрехт Корф помчался на Москву, где его поджидал “умирающий” Остерман.

*******

Рейнгольд Левенвольде писал на Митаву брату Густаву, что избрание Анны, как и смерть Петра, окружены пока непроницаемой тайной. И советовал: до времени с депутатами не спорить — подписать все, что дают, а здесь, на Москве (сообщал Рейнгольд), уже есть люди, которые приготовят Анне престол в том великолепии, которого она и достойна, как самодержица.

Оплывали бледные свечи — за окнами Вирцау светало. Нежданно явился Кейзерлинг, веселый и бодрый.

— Ну, — сказал, — от меня-то, надеюсь, вы не станете скрывать, что тут случилось?

Ему сообщили новость, и вот тут-то Кейзерлинг понял, что он был самым умным на Митаве: никогда с Биреном не ссорился, наоборот, даже помогал ему… И сейчас он сказал Бирену:

— Эрнст, не я ли подарил тебе на счастье орех-двойчатку, которую нашел осенью по дороге на Кальмцейге? А теперь я согласен на самое малое: дозволь мне быть твоим конюхом.

— Погоди, — хмурился Бирен. — Москва еще далеко, да меня русские варвары в Москву и не пускают…

Раздались звоны шпор и тяжелый шаг: то прибыл ландгофмейстер фон дер Ховен, и гроб господень отливал багрово на его плаще среди трех горностаев. Почетный рыцарь Курляндии преклонил свое надменное колено перед притихшей Анной Иоанновной.

— Мы счастливы, — сказал барон, — что великая и могущественная империя русских возлагает корону дома Романовых на вашу прекрасную голову! Прошу не забывать и тяжести короны дома Кетлеров — именно с нее и началось ваше чудесное величие…

Кейзерлинг подтолкнул Бирена в спину:

— Момент удобный.., пользуйся, болван!

Бирен, крадучись, поймал фон дер Ховена в дверях замка:

— Может быть, в минуту, столь торжественную для Курляндии, вы соизволите причислить меня к благородному рыцарству?

В ответ ландгофмейстер захохотал:

— Рыцарство благородно, но.., благороден ли ты? Раньше обычного проснулись в это утро фрейлины — защебетали. Тайны сохранить не удалось: еще и день не осветил Митавы, а сонные бюргеры, позевывая, уже сходились к ратуше:

— Слышали? Наша герцогиня стала уже императрицей…

Волновался фон Кишкель (старший) за своего сына — фон Кишкеля (младшего), выдвигал его впереди себя:

— Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить конверты. России всегда нужны чиновники — образованные и честные!

— Фрау Мантейфель, а вашей дочери повезло: из фрейлин курляндских быть ей статс-дамой в России.

— Добрые митавцы, а каково теперь бродяге Бирену?

— О-о, вот уж выпало счастье…

Анна Иоанновна спешно перебирала свои сундуки, встряхивала гремящие роброны. Прикидывала на себя фижмы — какие бы попышнее? И выбрала такие, что в двери боком пролезала, иначе было никак не пройти — задевала за косяки. Навзрыд лаяли в замке собаки: просились на двор, но сегодня было не до них — лайте!

— Великое дело! — сказала Анна Иоанновна, зардевшись в гордости. — Теперь, что ни день, буженину с хреном есть буду. Зверинцы разные разведу. На богомолье схожу — святым угодникам поклониться. Милостыньку нищим подам. Баб разных приючу, чтобы они сказки мне про разбойников страшных сказывали…

Кейзерлинг заметил на столе белую костяную палочку камергера (Бирен забыл ее в суматохе). Взял он эту палочку и сказал:

— Какая прелесть! Эрнст, подари мне ее.., на память.

— Бери, бери, — расщедрилась Анна Иоанновна. — Жалую тебя в свои камергеры… Чувствуй и верь: благосклонна я к друзьям!

В дверях неслышно появился фактор Лейба Либман; ростовщик оглядел толпу придворных герцогини и во всеуслышание объявил:

— Высокородные дворяне, вот повезло вам.., правда? Вы едете на Москву, я слышал, а бедный Либман остается здесь. И все, что вы набрали в долг у меня, теперь.., пропадет? Правда?

— О подлый фактор! — оскорбились рыцари. — За нами не пропадет… Дай только добраться до Москвы!

— Э-э-э, — засмеялся Либман, — так не годится. Уж лучше я поеду вместе с вами. И получу, что мне полагается с вас, из рук в руки — уже на Москве…

Из-за леса — от рубежей — примчались верховые, возвестив:

— Едут.., московиты едут!

Курляндцы перестарались. Василий Лукич вошел в тронную и сразу понял: здесь кто-то уже был.., предупредили! Вдоль стен охорашивались фрейлины. В затылок Бирену, по немецкому ранжиру, равнялись камер-юнкеры. А сама Анна Иоанновна — в лучшем, что было, — стояла под балдахином, и в прическе герцогини жиденько посверкивали нищенские бриллиантики короны Кетлеров.

Лукич через плечо шепнул Голицыну и Леонтьеву:

— Кто-то был.., до нас. Уже приготовились! И упал на колени перед престолом курляндским. Перед ним высилась баба — ея величество. “Прилягу.., ей-ей, прилягу!"

*******

Паж Брискорн продел меж пальцев собачьи поводки, и визжащая от нетерпения свора легавых сильными рывками потащила его в сад.

— Эй, мальчик! — вдруг окликнули Брискорна по-немецки.

Возле ограды Вирцау стоял человек в русском тулупчике, из-под меха бараньего торчал ворот мундира. Измученная лошадь склонила на плечо ему голову, висла с удил белая кислая пена.