Слово и дело - Страница 60

Подробности таковы были: Матюшкин дерзко заявил Анне, что пора заняться устройством государства в началах новых; общенародие, шляхетство и генералитет ей поднесут на днях проект, согласованный с кондициями, а ее дело — подписать его; Анне же, как императрице, дается два голоса в Совете — и этим (только этим) она и будет выделяться среди своих подданных…

— Что ответила на это Анна? — зло крикнул Остерман.

— Она.., заплакала!

И вдруг случилось небывалое: из вороха подушек, размотав на себе груду косынок, Остерман вскочил на.., ноги! Паралича как не бывало. Жив, здоров, бодрехонек. И закричал — исступленно:

— О, какими кровавыми слезами оплачут они свое минутное торжество! О, как я буду счастлив, когда услышу скрипы виселиц!.. Куда ты бежишь, негодяй!

Левенвольде — уже в дверях:

— Я не могу… Увольте меня. Нам, немцам, можно разъезжаться по домам. Мы лишние здесь отныне. Меня можно соблазнить блеском бриллиантов, но только не блеском топора в руках палача… Прощайте. Я отъезжаю на Митаву!

— Ах, так?.. — "взъярился Остерман. — Но твой брат Густав скачет на Москву! То-то будет потеха, когда два братца нежно встретятся посреди России… Вернись и сядь. Еще не все потеряно.

Левенвольде сел, и Остерман бесцеремонно распахнул на нем сверкающий кафтан: с шеи обер-гофмаршала свисали на шнурках кожаные кисеты (а в них — бриллианты).

— Так мало? — удивился Остерман. — За все годы, что провели в спальнях, могли бы урожай собрать и больший…

Вице-канцлер присел к столу и начал писать — быстро писал, решительно, почти без помарок, а при этом наказывал:

— Это письмо завтра же вручишь императрице. В нем — все наши планы. Мы восстановим самодержавие России… А сейчас мне нужен раскол среди русских. Вот и пусть царица приблизит к себе князя Черкасского, чтобы он лично ей в руки передал свои прожекты. Пусть он сделает это публично! Остальное решат события, в которых мы бессильны, ибо они — стихия… — Остерман закончил писать и повернулся к Левенвольде. — А теперь иди прямо к фельдмаршалу Долгорукову и.., предай бедного Остермана!

— Я никогда вас не предам, — вспыхнул Левенвольде.

— И знаешь — почему? — спросил Остерман. — Ты просто побоишься… Ибо не я, а ты (ты!) послал гонца на Митаву, дабы предупредить депутатов с кондициями… Теперь исполни следующее: в месте глухом и ненаезженном надо снять на Москве отдельный дом.

— Для кого, барон? — спросил Левенвольде.

— Конечно, для… Бирена! А гвардии с ее кутилами, я понимаю, немало нужно денег, чтобы шуметь исправно. Я их выручу.

Андрей Иванович раскрыл стол, и Левенвольде ахнул: все ящики бюро были битком набиты тяжелым золотом в червонцах.

— Сколько брать? — спросил Левенвольде, завороженный.

— Сколько сможешь унести… Так не смущайся же, бездельник и счастливчик Левенвольде: скорее суй сюда, в эту роскошь, свою жадную лапу!

*******

Анна Иоанновна с неудовольствием перечла письмо вице-канцлера. Конъюнктуры, опять конъюнктуры Остермана… А ей-то доколе мучиться? Присяга уже принесена. Не только престолу, который стал теперь простым седалищем, но и — отечеству, что лежит за окнами Кремля, словно навсегда погибнув в метельных замятях…

В эти самые дни придворные услышали от нее слова:

— Хочу обратно — на Митаву!

Глава 11

Через щель в заборе, что косо ограждал мужицкие владенья, Эрнст Иоганн Бирен наблюдал таинственную жизнь России… Какая глушь и дичь его в пути застигла! Деревня та звалась — Опостыши, в ней он и застрял безнадежно. Пылили вьюги за околицей, а под вечер из-за лесов ползла такая тьма, такая тоска, страшно! И в убогом поставце дымила, треща, лучина. И пели за стеной бабы — русские… Влажные глаза жены-горбуньи глядели на него.

— Эрнст, — молила она, — пока не поздно, уедем обратно. Я умру здесь, в безмолвии лесов, мне страшно за всех нас…

Быстрее всех освоился Лейба Либман: ходил по деревне, уже начал болтать по-русски, выменивал у мужиков яйца, приносил с прогулок молоко и творог.

— Какое здесь все жирное. Такого масла нет и на Митаве!

Масло было желтое, как янтарь, яйца — с кулак, а молоко — в коричневых топленых пенках. Но кусок застревал в горле.

— Уедем, — скулила Бенигна, — уедем, Эрнст…

— Молчи, ведьма! — орал на нее Бирен. — В Москву нельзя, а на Митаве — разве жизнь? Провидение заслало нас в эту страну, чтобы мы запаслись терпением… Я знаю лучше вас Россию, в ней не только глухие деревни, но и сказочные дворцы!

Он бросал хлеб и снова шел к забору. А там такая щель, что вся деревня — как на ладони. Вот мужик поросенка в мешке несет, бабы на реке порты полощут, катят под гору детишки на козлиных шкурах… Возле этой щели в заборе чего только не передумалось!

Вспомнил, как впервые появился в России. Давно это было, когда царевич Алексей Петрович женился на принцессе Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской, вот к этой принцессе и просился в штат Бирен… Туфли почистить, воды подать и прочее. Так выгнали ведь его: мол, не знаем таких! А потом он снова бывал в России — наездами. Это уже когда познал Анну плотски. Она его и брала в Россию… О боже, страшно вспомнить! Анна по полу ползала, ручки цесаревны целовала, рубли клянчила. А ее шпыняли, кому не лень; его же, Бирена, далее передних не пускали, вместе с лакеями обедал. Так что в Митаве даже лучше было!

И вот он снова в России… На эту вот Россию смотрел Бирен через заборную щелку, и видел он там лес, а туда, в гиблые снежные сумерки, струилась накатанная санками дорога. Но.., что это? В страхе Бирен вернулся в избу:

— Спрячемся.., кто-то едет! Уж не солдаты ли за нами? Лейба был куда смелее да умнее.