Слово и дело - Страница 142

142

— Што кирпичом? — говорил. — Рази так деется? Эвон мортирка на шанцах стоит… Коли ена, кровососиха, поплывет мимо, тут в нее и пали! А народу российску мы тады волю вольную с шанца крикнем…

Глубокой ночью, в самую темень, полковник Бешенцов разбудил Каратыгина, Пасынкова, Сидненкина и Потапа.

— Ныне, — наказывал, — вы хмельное оставьте. Языками не вихляйте на миру. Ухо на стремя. Глаз да глаз…

На вас, братцы мои, солдат полка моего Стряпчев худое клепает…

Гуртом (все четверо) навалились на спящего Стряпчева.

— Порвем, как собаку, — сказали…

С того дня Стряпчев запил горькую. И, в кабаке на юру сидя, спиной белой непрестанно дергался.

— Рыск, — говорил он. — Рыск — великое дело… А иначе, пойми, мамушка родная моя, как иначе из этого ада выбраться?

*******

Малолетняя принцесса Елизавета Екатерина Христина Мекленбург-Шверинская проживала при тетке своей, Анне Иоанновне, и уже о многом в судьбе своей догадывалась. Имя ей решено было дать в православии — Анна Леопольдовна, и теперь Феофан Прокопович, готовя ее к выходу из протестантства, наставлял принцессу в догматах веры православной, веры византийской…

Вития говорил ей о великом русском боге. О том боге, который везде и всюду. И потому чревобесие опасно, ибо бог все видит. Девочка-принцесса глядела на икону, с которой взирал на нее этот бог — сумрачный и старый, похожий на уличного нищего, и русского бога она не боялась. Мысли девочки порхали далеко: сейчас Левенвольде ускакал в Европу за женихом для нее, и быть ей — быть! — матерью императора всея Руси. Большия и Малыя, и Белыя, и Червонныя, и протчия.

От этого девочка в большую силу входила. Покрикивала.

И на Феофана Прокоповича не раз пальчиком грозила.

— У-у-у, черт старый! — говорила она ему… Худенький подросток, на высоких каблуках — Дрыг-дрыг! — она ходила по дворцам вприпрыжку, и арапы в чалмах двери перед ней растворяли. А двумя пальчиками несла она перед собой золоченый перед дамской робы. И в двери проскакивала бочком — столь пышны были роброны, сухо и жестко гремящие… Фрейлины приседали перед девочкой-принцессой, и она хлестала их по щекам (как тетушка своих статс-дам): “Цволоци.., швин!"

Бирен наблюдал, как прыгает по дворцам маленькая принцесса Мекленбургская, и мрачно грыз ногти. Девочка давно занимала его мысли.

— Анхен, — снова говорил он императрице, — к чему искать женихов на стороне? Наш сын, граф Петр, вырос… Разве он не мог бы составить счастье твоей племянницы-принцессы?

— Опять ты за старое? — Анну трясло. — Рассуди сам: граф Петр наш сын, а девка — моей родной сестры дочь. Нельзя же родственную кровь мешать: это вон у любого коновала спроси, он и то скажет тебе — нельзя…

Остерман тоже никак не желал такого афронта: не дай бог, ежели Бирен станет дедушкой русского императора! Тогда ему, Остерману, костей не собрать. И он торопил события, быстро крутились колеса его коляски. Иоганн Эйхлер, чертыхаясь и ненавидя своего повелителя, катил его через анфилады дворцовых комнат. Вот и покои ея высочества — принцессы… Стоп!

— Разверни, — велел Остерман, и бывший флейтист развернул перед девочкой хрустящий пергаментный свиток. — Ваше высочество, — сказал Андрей Иванович маленькой принцессе, — вся жизнь моя у ваших ног, и доказательством тому есть мои заботы о вашем счастье.

Иоганн Эйхлер, воздев руки, держал перед Анной Леопольдовной свиток генеалогического древа династии Гогенцоллернов.

— Ныне же, — усладительно напевал Остерман, — руки вашей и вашего нежного сердца благородно домогается бранденбургский маркграф Карл, а он, как сородич короля Пруссии… Иоганн, к свету!

— Так видно? — спросил Эйхлер.

Девочка равнодушно взирала на свиток, где в круглых золоченых яблоках, обвитых ветвями славы, покоились, как в могилах, разбойничьи имена предков дома Гогенцоллернов… И вдруг — зевнула.

— Красив ли он? — спросила. — А парсуна его где?

— Портрет, ваше высочество, уже пишется лучшим живописцем Потсдама и в скором времени прибудет к вам для рассмотрения…

Девочка опять зевнула (зевнул, глядя на нее, и Эйхлер).

— Вот тогда и решим, — закапризничала принцесса. — А то на што мне эти таблицы? По таблицам ли мне красавчика сыскивать?

— Поехали, — сказал Остерман, кланяясь из коляски… Эйхлер остервенело и яростно толкал перед собой колесницу Остермана, через высокие пороги взлетали колеса, металась пыль.

— Это выше моих сил! — ругался Эйхлер прямо в темя Остермана. — До каких пор мне вычесывать ваши парики, отворять двери перед гостями и катать вас по комнатам?

— Иоганн, я же устроил вашу судьбу. Не вы ли теперь состоите при горных высотах власти? Не мешайте мне своим ворчанием…

Воображение вице-канцлера занимали теперь брачные конъюнктуры. Казалось, что вопрос разрешен, но… Вена! Вратислав явился как буря:

— Вена не простит вам этого, граф! Сватовство России к Пруссии есть прямая измена двора вашего… Сейчас, пока я говорю вам это, из Вены скачет в Берлин маршал Секендорф, и мы (он там, я здесь) отвоюем право Габсбургов иметь наследника на престоле русском… Какая наглость! Какое низкое предательство! — восклицал посол. — За все, что Вена сделала для вас лично… Как можно быть неблагодарным?

— Позвольте, граф, — вступился Остерман, — но ранее я не слышал от вас подобных редукций. Инфант же португальский…

— Кому нужен этот инфант! — орал на Остермана посол цесарский. — Что вы уперлись в него, будто не знаете, что Вена кишит женихами… Вот вам Антон Ульрих принц Брауншвейг-Люнебург-Вольфенбюттельский, племянник нашего императора! Чем плох? Красив, смел, изящен, благороден… Есть ли у вас портрет из Потсдама?

142