Слово и дело - Страница 277

277

Так и ея величеству отписывать стану…

Карты Оренбургского края были правильны! Татищев и сам знал это. Но спесь старобоярская задушила в нем справедливость. Аки пес, слюною брызжа, накинулся потом Никитич на канцелярию:

— Почто порядку уставного не вижу? Отчего бумаги дельно не пишете? А ты чего тут расселся, будто мухомор какой? Встал перед ним (руки по швам) рослый юноша:

— Рычков я Петр… при бухгалтерии состою.

— Бухгалтер? Ну, значит, ты и есть ворюга первый! Донос за доносом — на мертвого. Брань и кулаки — живым. Попался на глаза Татищеву ученый ботаник Гейнцельман:

— А ты почто на носу своем очки водрузил? А ну, сними их сразу же. — Робкий ботаник очки снял и поклонился Татищеву. — Ты меня зришь? — спррсил его Татищев. -А коли так, так на што тебе очки эти нашивать?

Выяснилось, что «ботаникус» по-русски едва понимает.

— Ах, так? — озверел Татищев — Так за што же ты, очкастый, деньги за службу брал? Гнать его в три шеи отсюда… Только выгнал немца, как напоролся на англичанина:

— Джон Кассель я, живописец и бытописатель здешний… Изгнал и британца за компанию с немцем.

— Всех прочь! Набрал тут Кирилов дармоедов разных, которые и по-русски-то не разумеют. А в дерзостях еще мне являются…

Скоро из иноземцем остался в Оренбургской экспедиции только британский капитан Эльтон. Но Татищеву просто было до него никак не добраться: Эльтон описывал земли, что лежали возле того озера, которое называется его именемозеро Эльтон (возле Баскунчака).

Коли уж взялся ломать, так ломай, чтобы все трещало.

Вот Татищев и сокрушал…

А когда все начинания Кирилова были уже во прах повержены, тогда Татищев нацелился на… Оренбург!

Пригляделся он к городу и сказал с подозрением:

— Город-то… ой как худо поставлен! Тут сразу все закачалось.

— Перенести Оренбург, — распорядился Никитич. — Перетащим его в место лучшее, какое я отыщу…

Очень был деловит Татищев и небывало скор на руку:

— Эвон место ниже по реке, возле горы Красной… Посему и приказываю: кириловский Оренбург задвинуть за штат, а новый город офундовать у Красной горы!

Только в России такое и возможно: поехал Оренбург со всеми причиндалами на место новое, а там еще с весны трава пожухла, дров совсем нету, люди там мерли, как мухи, сами неприкаянные, опаленные солнцем…<При следующем губернаторе, И. И. Неплюеве, в 1742 г. город Оренбург был снова перенесен на другое место, где поныне и находится. На месте же «офундования» Татищевым нового Оренбурга влачила жалкое существование казачья станица Красногорская.>.

А на том месте, где Кирилов заложил столицу степной России, жизнь угаснуть не смогла. Сначала там прижился тихий городок, где жители топили сало да мяли кожи; мужчины взбивали масло, а женщины долгими зимними вечерами вязали дивные пуховые платки. Кирилов верно соорудил город, на добром месте, и сейчас там живет гигант промышленный — по названию Орск!

После Кирилова даже могилы не осталось, но он еще жцет памятника себе.

Только не в' уютном Оренбурге, а в грохочущем металлургией, огнедышащем нефтяным заревом Орске… Там! Именно там надо ставить памятник российскому прибыльщику, который умер в нищете, оставив потомству богатства несметные.

В одной коляске отъезжали Гейнцельман с Касселем.

— Ну что ж, — сказал ботаник, опечаленный. — Пока я проживал в Оренбурге, мое имя стало известно в Европе. Теперь мои каталоги флоры местной вся Европа изучает в университетах;

Живописец английский отвечал ботанику немецкому:

— А я успел описание казахов и башкир сделать с рисунками… Поеду издавать атласы в Лондон и тем на родине прославлюсь…

Приехав в Самару, они зашли на почтовый двор. Стали пить вино, поглядывая на кучу навоза, сваленного посреди городской площади. Солнышко уже припекало, и навоз курился волшебным паром. Гейнцельман, задумчивый, сказал:

— С нами получилось так оттого, что русские ненавидят иноземцев, причинивших им немало бедствий.

— Не правда! — возразил Кассель. — Русские ненавидят иноземцев, при дворе царицы состоящих. Но мы же не придворные прихлебатели, наши труды царице и не нужны — они нужны России… Нельзя так с нами поступать, как поступил Татищев!

Красавец петух заскочил на верх навозной кучи и радостным клекотом созвал куриц самарских.

— Нальем пополнее, — предложил «ботаникус». — И выпьем сейчас за благородного герра Кирилова.

— Да, — прослезился Джон Кассель, — что касается сэра Кирилова, то мнения наши сходятся: это был настоящий джентльмен!

Ученые допили вино до конца и (пьяные, шумные, огорченные) разъехались, чтоб навсегда затеряться в безбрежии мира человеческого. Нехорошо поступили с ними. Даже очень нехорошо!

Если ты ненавидишь графа Бирена и всю придворную сволочь, возле престола отиравшуюся, то зачем свой гнев бессильный обращать на ботаника, на живописца, на математика?

Ведь не все наехавшие на Русь были плохими!

ЭПИЛОГ

Юрий Федорович Лесли зимовал возле Калиберды на кордонной линии. В хатке-мазанке украинской генерал по-стариковски на печи кости свои грел.

И тянулись в ночи его древние, как вечность, песни:

Густо сидят Лесли на берегу Годэ, на берегу Годэ, у самой горы Беннакэ…

Заревом осветило окошки хаты — это вновь запылали смоляные бочки на вышках сигнальных. Жгли их запорожцы, зимовавшие на этих вышках с осени — при саблях, при горилке, при тютюне. Тревожно ржали в палисадах казацкие кони…

Тревога! Тревога!

Лесли стянул на груди застежки старинного панциря, в котором дед его приехал на Русь при царе Алексее Михайловиче. Поверх панциря накинул шотландский рыцарь тулупчик козлиный. И разбудил сына-адъютанта, храпевшего молодым сном на лавке:

277