Слово и дело - Страница 74

— Дяденька, — спросила капитана, — какая река это? Шарынин как заорет на княгиню:

— А тебе для ча знать? Река она секретная, по ней злодеев возим туды, куды Макар телят не гонял… Тебе скажи, как река прозывается, так потом греха не оберешься. Или ты “слова и дела” не слыхивала? Что о реке-то задумалась?.. Плыви вот!

И поплыла Наташа по этой реке — долго плыла и вспомнила:

— Господи, да это ж — Иртыш-река, а затем Обью потечемся…

Шарынин-капитан отозвал ее однажды в сторонку.

— Книги-то, — спросил, — какие-либо имеешь ли?

— Нет, сударь, все книги на Москве остались.

— Но в лучше, — шепнул капитан. — У меня тоже была книжка одна. Про святых разных и чудеса ихние… Так я не стал беды ждать: до первой печки донес и сжег, чтобы никто не видел!

— Зачем же? — спросила Наташа, смеясь.

— А так уж… — приосанился капитан, берега оглядывая. — Ныне и без книг время гиблое. Бойся, молодица, слова устного, но трепещи слова писаного…

Так они и приплыли — с большим страхом. Провели их в дом. Хорошо срубленный, кедровый. Катька (невеста порушенная) воздуха талые понюхала, плесенью они пахли, и сказала:

— Лучшие комнаты мне будут… А кто здесь до меня жил?

И присела в ужасе, когда ответили ей:

— Проживала в этих комнатах государева невеста, княжна Марья Меншикова… А могилка ее вот тут, недалече. Видите, крест на бережку покосился? Там-то и легла навеки царская невеста!

*******

Вот уж кто давно не ждал от судьбы милостей — так это Густав Бирен, младший брат фаворита царицы. Еще в Митаве приобрел он себе “гобой любви” и дул в него с утра до позднего вечера…

В польской Саксонии затерялся на постое гордый полк ляхов-панцирников, а в полку этом совсем пропал бедный Густав. От голода и безначалия разбежались солдаты — некого мунстровать стало. Ходил Бирен по улицам, наблюдая — как едят люди. Разно ели. Один индюшку, другой полбу, а иные жарят что-то. Нет, никто не угостит Бирена, еще и собаку на него спустят — гав, гав, гав!

Постирав в реке лосины свои и латы мелом начистив, бедственно размышлял Густав Бирен о системе польских налогов (дело в том, что сейм Речи Посполитой был ему много должен): “Вот если соберут доходы поголовные, можно будет в трактир сходить. С дыма расплатятся — куплю себе зубочистку, какая у пана Твардовского! Ну а если и с жидов соскребет сейм деньги — тогда…"

Бах в дверь: явился в регимент пан Твардовский в жупане атласном. Бросил на стол перчатку, и стукнула она (железная). Потом пошевелил пальцами (тонкими, душистыми) и спросил:

— Ты, вонючий босяк, кажется, и есть Бирен?

Сознаться было опасно: а вдруг бить станут? Но все же курляндский волонтир сознался.., да, он — Бирен.

— Как? — воскликнул пан Твардовский. — И ты, немецкая скотина, еще находишься здесь?

— А разве панцирный полк выступил в поход без меня? Неужели, играя на “гобое любви”, я прослушал трубу регимента?

— Впервые вижу такого олуха, — сказал Твардовский, просовывая пальцы в железо боевой перчатки. — Ну сейчас я тебя спрошу, мерзавец: кто был твой родитель… Отвечай!

— Он служил конюхом у герцога Иакова, а потом герцог Иаков доверил ему собирание шишек в лесу для каминов своего замка… И этим мой отец достиг признательности!

— Братья твои.., кто? — потребовал ответа Твардовский.

— Старший мой брат Карл служил в армии русских и сдался в плен королю Швеции. Но из Швеции он бежал куда-то дальше, и где он ныне — того роду Биренов неизвестно…

— Еще есть у тебя братья? — поморщился пан Твардовский.

— У меня есть брат средний… Эрнст Иоганн Бирен, он служит при Курляндской герцогине Анне Иоанновне, которая…

Пан Твардовский — словно и ждал этого! Схватил он мокрые лосины, ногой поддал в сверкающий самовар панциря. И выбросил их за двери. Бедный Густав не успел опомниться, как вслед за латами уже и сам вылетел на улицу.

— Польский сейм, — сказал Твардовский, — не намерен и далее сорить деньгами на таких паршивцев! Убирайся…

— Вельможный пан региментарь, — разревелся Бирен. — Разве я могу отвечать за своих братьев? Но вы не спросили меня о матери. А моя мать — знатного рода, урожденная фон дер Рааб!

— О да! — загрохотал пан Твардовский. — Не она ли помогала твоему отцу собирать в лесу еловые шишки? Уходи прочь. Польский сейм не знает, как ему прокормить истинных Пястов…

— Куда же я денусь, добрый пан региментарь? — хныкал Бирен. — Вы бы знали, как я люблю наш славный панцирный полк!

— Выводи свою лошадь, — велел Твардовский грозно.

— Моя лошадь заложена в корчме…

Что ж, — отвечал региментарь, — тогда уходи петком!

В одну руку — лосины (еще мокрые), в другую — латы (с утра наяренные), и Бирена выставили из регимента. Он зашагал в Россию, играя себе на унылом “гобое любви”. Бирен уходил, оставляя свое жалованье польскому сейму — деньги “поголовные”, деньги “дымные”, деньги “жидовские” и прочие.

«Все равно, — думал, — в полку некого было мунстровать!»

…На коронацию Анны Иоанновны бедный Густав запоздал: он получил все милости отдельно от других — гораздо позже.

*******

Но еще до раздачи милостей Анна Иоанновна часто совещалась с Остерманом . Оба они, настороженные, прислушивались.

— Кажется, не ропщут и никто по Долгоруким не плачет.

Главным в Комиссии о винах Долгоруких был Остерман (описи имущества составлял, на цепи сидя, Иогашка Эйхлер). Не было Остерману отбоя от Бирена — сначала робко, потом настойчивей он требовал крови Василия Лукича Долгорукого…

— Анхен, — рыдал он и перед Анной, — доколе же осужден я страдать от жгучей ревности?